Несущий смерть

 

Я не люблю суеты. И огромной толпы, которая глазеет на братьев моего ремесла, одобрительно икает, свистит и улюлюкает. Предпочитаю работать в полутьме, пусть у честной работы, которой я отдал почти десять лет моей жизни, нет ликующих зрителей, мне не до рукоплесканий. Брезгливость довольно оставить за порогом, когда входишь, согнувшись в низенькую дверь. Каморка – что сцена, освещенная одиноким снопом света из решетчатого оконца. А там, в месиве полусгнившей соломы – одинокий зритель, раб прихотей судьи, он же – главное действующее лицо в моей пьесе.

Окинув уверенным взглядом путника в вечность, я уже знаю, какую веревку предпочесть. Их у меня несколько, и все я плел своей рукой: тонкая и гладкая – для нежных девичьих рук, потолще и поворсистей – для мужчин, а непрочная, с бархатным отливом – для стариков. Но они не ценят моей заботы. Боязнь, презрение, проклятия – через все это я уже прошел, и не раз. Я не верю в справедливость, просто делаю то, что должен.

Своего первого путника я обезглавил, когда мне только исполнилось семнадцать. И с той поры мое искусство умерщвлять стало безупречным. Достаточно одного слова распорядителя, и мой актер застрянет на пороге смерти на многие часы. Но я умею убивать быстро. Иногда мне платят и за это.

Был один старик. Тощая дрожащая шея, тяжелый запах потного тела напоминал печеный лук. Он был обречен на долгий разговор со мной, но его внуки тихонько всыпали в ладонь распорядителя горсть золота. Пришлось сломать старому позвоночник, а затем лживо досадовать на свою оплошность. Судья был недоволен, тряся передо мной приговором, перечисляя грехи лукового старца, но мне платит не судья. Что до преступлений, совершенных очередным путником в вечность, то они меня не заботят. Я не примеряю на себя роль карающего архангела.

Сегодня меня разбудили рано. Только окончил петь соловей под окном, распахнутым, в надежде на спасение от духоты. Выпив холодной воды из погреба, я неспеша собрал то, что мне понадобится на месте. Три холщовых мешка для останков, коллекцию веревок, железные крючья. В углу подхватил остро наточенный топор, ладонь, уже свыкшаяся с рукоятью, дрогнула, узнавая знакомую трещинку. Этот изъян остался мне на память от рано облысевшего силача – балаганного зазывалы. Когда я только шагнул в его узилище, он, щеря гнилые зубы, прошипел:

-Попробуй, - и больше не добавил ничего.

Считал, что я заробею, не справлюсь. Но он ошибся. Все путники ошибаются. Чуя свой конец, он выбросил скованные руки вверх, под топор, надеясь испортить удар. Но лезвие смахнуло его лысую голову чисто, не отклонившись ни на миллиметр от намеченной мной жирной складочки, делящей шею пополам. А топорище треснуло, до сих пор помню этот жалобный звук, заставивший меня похолодеть.

Вот и распорядитель. Он протянул мне приговор для ознакомления. Придется повозиться. Казалось, нет ни одной пытки, про которую бы не вспомнил судья, царапая по этой бумаге тупым писалом.

Склонившись, я втиснулся в дверной проем. Почему их делают такими низкими? И первый раз застыл на месте, не зная, что делать дальше. Девушка. Я их повидал немало. И хорошеньких, и уродливых. Но здесь, передо мной был ангел. Золотоволосая, с темно-сиреневыми дерзкими глазами. Приподнявшись на руках, она молча смотрела на меня. В ее взгляде не было страха, словно она не понимала, кто я и зачем пришел. Мне не хотелось рушить наваждение. Вспомнив о работе, я тихо, вполголоса попросил распорядителя принести немного еды. Он не удивился. Я часто прошу покормить тех, кто уйдет за грань, чтобы они смогли достойно сыграть ту роль, что отвела им судьба.

Видели бы вы, как девушка набросилась на кушанье. Голодный зверек. Брала руками мясо, с урчанием впиваясь в него зубами. Это напомнило мне бродячих кошек. Тощих и ободранных, дерущихся за отбросы.

Закончив трапезу, она поставила миску на земляной пол, с любопытством глядя мне в глаза. Никто еще не смотрел на меня так: заинтересовано и бесстрашно. Вздохнув, я выбрал самую мягкую веревку из своих запасов. Девушка, вмиг побледнев, отпрянула к стене. Теперь я рассекретил себя, превратившись из доброго гения в дьявола.

-Пожалуйста, не надо, - она протянула ко мне руки.

Я воспользовался этим, чтобы стянуть ее тонкие запястья лучшей из веревок, стараясь не причинить боли. Пока это не обязательно.

Девушка затихла, уткнувшись мне в колени. Чувствуя, как она дрожит, моя ладонь непроизвольно запуталась в ее волосах. Шелк не мог быть мягче. Обхватив вздрагивающее от ужаса тело, аккуратно перенес ее, положив на грубые доски. Навалился грудью на девушку. Это было излишне, она бы не смогла вырваться, но хотелось почувствовать запах ее кожи. Прикрутил руки к медному кольцу. Потом дело за щиколотками. Удивлялся про себя: даже не воспротивилась, когда я, удерживая за лодыжки, обвязывал ее ноги.

Все. Теперь только работа. Выбросив из сознания аромат душистой малины, почудившийся мне, взялся за ручку колеса. Протестующе скрипнув, механизм заработал. Девушка вскрикнула, забившись. Посмотрев на натянувшиеся сухожилия на ее руках, меня затошнило. Растяжка всегда действовала на меня плохо. Еще один поворот, и снова крик. Доски, расходясь, пытались разорвать девичье тело. Погладив по ее напрягшемуся стройному животу, я почувствовал, как девушка расслабилась. Мне всегда казалось, что если бы путники не пытались перебороть хитрую машину, эта пытка была бы менее болезненной. Третий круг, проделанный маленьким колесиком, уверил меня в обратном. Выдернутые из суставов руки – частое, хотя и неизбежное явление. Теперь она не кричала, она выла. Низкий, полный ужаса, вопль породнил девушку в моих глазах с рысью. Я подстрелил лесную кошку не так давно, и до сих пор помню ее яростный взгляд и рык, исходящий из черной пасти. Так кричала и та, которую я не хотел бы отпускать в вечность. Но была еще и работа. Моя работа.

Втащив из сумы крючья, я примерился, соображая, куда вернее всего вонзить эти шипы, не задев жизненно важные органы. Последним должен был закончить дело топор. Наконец я легко вогнал крючок в мякоть руки, рядом с подмышкой. Проколов плоть насквозь, железо вошло в дерево на сантиметр. Девушка уже не кричала, только разевала рот. Рыбка, вытащенная из воды, такой она мне казалась. Я не знаю такого слова, как жалость, поэтому второй крючок пробил судорожно дергающуюся грудь. Теперь я понял, что она не могла кричать. Уже не могла. Мои пальцы коснулись ее потрескавшихся губ, когда последний крючок разорвал кожу рядом с сонной артерией. Тогда я поцеловал ее. Первый и последний раз. Раздирая веревку собственного плетения, хотел освободить эту птицу, попавшую в силок. Указав скатившейся на пол девушке на низкую лавку, залитую засохшей кровью, повернулся к стене. Моя ладонь сжалась на рукояти топора. Я отвлекся на секунду, зная по опыту, что жертва уже сломлена, раздавлена ужасами загробного мира. Я ошибся. Мой ангел оказался проворней, чем я ожидал. Сжавшись, она прыгнула мимо меня, распахнув незапертую дверь узилища. Отбросив топор, я побежал следом, зная, что нагоню.

Жизнь в ней была сильнее смертной истомы, теперь я это понял, но тогда не придал значения. Гоня ее, я думал о ней, как об испуганной лани, но это была хищница. Хитрая и изворотливая. Дважды я почти хватал ее, но пальцы сжимали лишь обрывок белой ткани. Она ускользала, стремясь на волю. Свобода манила мою лесную кошку, жертву, предназначенную для судьбоносной пьесы. И я почти уверовал в ее спасение. Но даже зверь может ошибиться.

Пробежав очередной поворот, я потерял ее. Домчавшись до развилки, остановился, глянув на два пути. Левый ход вел в башню, правый же…

Услышав тоненький вскрик, я понял, что мои худшие опасения подтвердились. На негнущихся ногах я добрался до ловушки. Заглянув в глубокий провал, увидел распластавшуюся бледную фигурку. Здесь закончила дни свободолюбивая птица, моя лесная кошка. Толстые колья, установленные на дне ямы, прошили ее, словно бабочку. Опустившись на колени, я долго смотрел на застывшее спокойное лицо. Мы сыграли свою пьесу до конца.

 

2008 год

© Лана Дель